Расследования и судебные процессы вокруг фонда «Город без наркотиков» в самом разгаре. По-прежнему в розыске его вице-президент Евгений Маленкин — он подозревается в подбрасывании героина. «Смотрителя» женского реабилитационного центра, расположенного в Сарапулке — Игоря Шабалина — уже судят, обвиняя ко всему прочему в незаконном лишении свободы пациенток фонда, а также в гибели одной из них — Татьяны Казанцевой. Свидетельница обвинения — бывшая пациентка фонда Наталья Гриневская — поначалу отказывалась общаться с «URA.Ru», опасаясь прессинга со стороны фондовцев. Она уже испытала его на себе. Превозмогая страх вновь оказаться под напором осуждения и угроз, Гриневская дала интервью «URA.Ru», в котором рассказала о закрытой для широкой общественности стороне жизни фонда. Наталья Гриневская пытается донести свою правду не только до судей, но и до широкой общественности. Она уже завела в соцсети страницу «Против методов фонда „Город без наркотиков“», где взывает к тем, кто сомневается в непорочности методов борьбы с наркоманией, практикуемых в фонде. Это интервью — простой очерк из жизни девушки, вынужденной бороться с самыми разными личинами наркомании, включая те, что надевают на себя «овечью шкуру». — Наталья, как вы попали в фонд? В каком из его отделений вы проходили реабилитацию? — Я сама попросила договориться о лечении, но в «Город без наркотиков» не просилась. Давайте объясню вам мою историю. Сейчас мне 34 года, живу в Москве. Была замужем. Детей нет. По специальностям филолог, журналист, маркетолог. Всегда хорошо зарабатывала. Не судима. Наркотики попробовала впервые 8 лет назад. Кодеиносодержащие таблетки, потом — амфетамин, винт, гашиш. Употребляла одна, не в компаниях. Близкие и друзья об этом долгое время не знали. Несколько раз была в продолжительных ремиссиях. С 1 января 2012 г. самостоятельно пришла к выводу, что наркотики употреблять не буду. Ломки помогал снять один из нейролептиков, который очень быстро стал новым наркотиком для меня. Начались депрессии. С мамой я тогда виделась крайне редко, но звонила она мне очень часто и обо всем, что происходит, быстро догадалась. Я сама попросила ее договориться о лечении. Мама обманом увезла меня в «Город без наркотиков». Я проходила реабилитацию в женском реабилитационном центре ФГБН с 3 апреля по 22 июня прошлого года в поселке Сарапулка. — Первое воспоминание о фонде какое? — Передо мной открыли дверь, потом решетку — так я оказалась в карантине: в маленьком, душном помещении с решетками на единственном окне. В углу стояло ведро для естественных нужд. Ряды «шконарей» (двухъярусных железных кроватей). Велась круглосуточная видеосъемка, реабилитантки поговаривали и на счет прослушки. Меня никто ни с кем не познакомил. Просто ввели в камеру и закрыли. При этом я находилась в неадеквате (при транспортировке из Москвы в Екатеринбург мама постоянно контролировала мое полубессознательное состояние посредством успокоительных и нейролептических препаратов), поэтому дорогу и первое время в фонде я помню отрывочно и смутно, самый яркий момент: когда я попала в карантин с оставшимися в дороге печеньями — на них тут же набросились девушки. Все были очень голодные. — Как знакомили с реабилитантами и хозяевами? — Первыми из фондовских я увидела двух ключниц, которые меня принимали: «Челяба» и «Ирен». Они вели первую видеосъемку со мной и мамой, фотографировали меня, оформляли документы. Потом, уже в карантине, я увидела старшего женского центра — Игоря Шабалина. Кто это — мне пояснили девочки, которые были со мной. К нему реабилитантки относились, в принципе, хорошо, но он славился своими непредсказуемыми и неконтролируемыми вспышками агрессии, находясь в которых спокойно мог оскорбить, унизить и ударить без причины. [Вице-президента фонда Евгения] Маленкина мы видели очень часто, начиная с карантина. Его никто не уважал (ни реабилитантки, ни ключники), но все его боялись. — Как с Евгением Ройзманом познакомились? — За почти три месяца моего пребывания в центре раза четыре видела президента фонда — Щипачева, но никогда не слышала от него ни слова. Говорили, что он в реабилитации никакого участия не принимает. [Главу фонда Евгения] Ройзмана не видела ни разу до ночи с 21 на 22 июня, когда нас распускали. В тот день его сопровождала [адвокат фонда Анастасия] Удеревская и Маленкин. Ройзмана реабилитанты боготворили, читали его стихи и прозу, которых было предостаточно в так называемой «библиотеке». Вслух ни от одной из реабилитанток ни одного плохого слова о нем не слышала. Один раз к нам приезжал КВНщик Николай Наумов, его привозил Егор Бычков. Часто тусовались журналисты, которые приглашались фондовцами для создания репортажей. Постоянно были реабилитанты и «ключники» из мужских центров. Первые приезжали на работы по женскому — дом постоянно достраивали. Вторые — на проверки. — Как в фонде называют реабилитантов? Как с ними обращаются? — Самые распространенные обращения в фонде к реабилитанткам: мразота, нарколыга, телка, лань е**ная (так называли тех, кто сбегал). Самый распространенный ответ на практически любой вопрос: «на**й ты кололась». Разговаривали между собой практически только матом. Постоянно унижали, оскорбляли, били. Я лично оказывалась свидетелем ссор и драк. Видела синяки и кровоподтеки. — Существует ли иерархия внутри: руководители и подчиненные? Есть ли надзирающие за реабилитантами? Кто выполняет эту роль? Как ведут себя эти люди? — Иерархия начиналась с карантина. Там тоже была старшая (из реабилитанток). Чаще всего назначали из тех, кто в карантине побывал не один раз. В обязанности старшей по карантину входил отчет за сутки: кто как себя ведет, кто что сказал. Старшей по карантину разрешалось курить во время этих отчетов, иногда она нам затягивала хлеб или еще какой-то съестной подарок. По выходу на барак за нами следили ключницы (8-10 на 50 реабилитанток). Может быть, открою для кого-то секрет: в фонде употребляют алкоголь (неоднократно видела) и наркотики (весьма наслышана). Это зависит от статуса и положения реабилитанта. Старший по женскому — Игорь Шабалин — его все называли «барин» или «батя», занимался, в основном, вопросами, связанными с закупкой продовольствия и быта, постоянно обсуждал вопросы распорядка дня, запреты и наказания с Маленкиным по телефону, ездил раз в неделю в офис на Белинского. — Атрибуты, за которые критиковали и критикуют фонд — наручники, насилие — они присутствуют? И если да, то с каком момента? — Начинают применять наручники и насилие чаще всего с просьбы реабилитанта позвонить родным. Объяснение, что этого делать нельзя начинается с приседаний (в среднем, 1-2 часа). Далее, по мере усвоения запрета на какое-либо общение с близкими, могут применяться наручники, унижения, ограничения в питании, передвижении, общении с другими реабилитантами. Был случай, когда одна реабилитантка отказалась дать поносить туфли ключнице, у нее забрали матрац, положили на голую сетку, пристегнули наручниками к трубе у изголовья кровати, ограничили в еде и передвижении. По отношению ко мне использовали хомуты. Это что-то похожее на наручники, но с большим эффектом по времени и воздействию. Случилось это после моего побега с работ. Когда меня схватили, то заломили руки крест-на-крест за спиной и зафиксировали кисти пластмассовыми полосками шириной до 5-7 мм, на полосках были шипы. В таком состоянии я провела часа два, пока меня везли обратно в центр. Практически все это время я находилась на заднем сидении автомобиля под охраной двух ключников. Двери открыть с внутренней стороны было невозможно, так как они заблокированы и открываются только снаружи. Левая рука у меня практически недееспособна — последствия давнего перелома. За два часа кисти рук распухли и отекли, было больно, так как в кожу врезались шипы. Когда я попросила ослабить хомуты, мне ответили: «Не до костей же». От хомутов остались ссадины и кровоподтеки, которые были зафиксированы судмедэкспертами, когда меня осматривали в качестве потерпевшей по уголовному делу в отношении незаконного удержания нескольких реабилитантов сотрудниками фонда в 2011-2012 годах (как раз по этим эпизодам обвиняется Шабалин). — Действительно ли реабилитантов используют как рабочую силу — сдают ее внаем за 1000 рублей? Что из этих денег достается самим работающим реабилитантам? — Своих реабилитантов фонд использует и при работах на бараке, в благоустройстве территории вокруг него и в строительстве приделов к основному дому. Еще нас вывозили на работы по уборке Березовского парка, прополке и посадке елочек, разбору спиленных деревьев в местном лесничестве. Этот труд оплачивался наличным расчетом в руки администрации фонда, о суммах нам не сообщали. Реабилитанты вознаграждались дополнительным пайком в виде сигарет и пищи и возможностью лишний раз помыться. — Действительно при фонде есть ювелирные мастерские, в которых якобы заставляют работать реабилитантов? — Про ювелирный бизнес Ройзмана знаю, но о мастерских в фонде ничего не слышала. — Во сколько содержание обходилось вашим близким? А по ощущениям или, если вы знаете фактически, во сколько оно обходилось фондовцам? — Ежемесячно мои близкие должны были вносить на банковский счет некоммерческого благотворительного фонда «Город без наркотиков» «добровольное пожертвование» в сумме 8 000 рублей. Помимо этого отправлять посылки (из Москвы) на бытовые нужды барака — стиральный порошок, мыло, средства для чистки посуды и других поверхностей, рабочие перчатки, прищепки и прочее. 30% от содержания личных посылок (еда и вещи) в установленном порядке уходило на так называемый общак, т. е. в личное пользование ключников. Во сколько реально обходилось проживание и питание одного реабилитанта фонду не знаю, полагаю, что в разы меньше суммы «добровольного пожертвования». — Имеют ли право брать на реабилитацию в отсутствие закона о реабилитации? Разъясняли ли как-то этот момент? Перестраховывались ли на случай, если будут проблемы? — Вы имеете ввиду добровольное согласие на реабилитацию в ГБН? По закону — нет. По факту — ответ очевиден. Причем сдать в ГБН можно как зависимого человека, так и ненаркомана, возраст и здоровье значения не имеют. При приеме в центр в двух экземплярах подписывается договор о добровольной реабилитации. На варианте, сохранившемся у моей мамы, стоят все подписи (ее, представителей фонда), кроме моей. Но совсем не удивлюсь, что на фондовском варианте моя подпись есть. Также через некоторое время делается обязательная видеосъемка о том, как хорошо в фонде. Говорят на камеру в руках ключников все реабилитанты одно и то же, но далеко не все с первого раза (я справилась со второго захода), психический, физический и социальный эффект данного воздействия индивидуален для каждого реабилитанта (меня не тронули, не опустили, а наоборот, похвалили за красивые и добрые слова). Вообще, все права и обязанности мне доходчиво разъяснили сами реабилитантки, еще в карантине. Я приняла для себя реабилитацию как данность, на которую повлиять никак не могу и просто ждала своего освобождения. — Содержание в фонде больше похоже на лечебницу или на тюрьму? — В лечебницах была — точно ничего общего! Кто был из девочек на зоне, говорил, что там гораздо проще, что там есть установленные порядки и они чаще соблюдаются. «Общежитие ГБН» никаких норм поведения и прав, поддающихся хоть какому-то пониманию и объяснению, не подразумевает. — Если это реабилитация — то работают ли в пациентами настоящие врачи? Осмотры, профилактика заболеваний? Чем болеют люди в фонде? — Реабилитация — это восстановление: здоровья, прав, доброго имени. О каком восстановлении здоровья в ГБН можно говорить, если там нет никаких специалистов штатных. Принимают в фонд всех без разбора, без каких-либо справок, главное, наличие поручителя, согласного благодарить фонд установленными ежемесячными «добровольными пожертвованиями». Кто чем болеет, кто здоров — мы знали только со своих же слов. Никакой официальной статистики нет. Думать об этом, если честно, страшно, да и не хочу. Первым делом после ГБН сдала кровь — чистая. По собственной инициативе, на собственном джипе и по собственному расписанию к нам приезжала очаровательная блондинка (то ли психолог, то ли психиатр, то ли нарколог) неопределенного возраста с определенными гастрономическими предпочтениями — к фруктам, минеральной воде и вкусняшкам с кофе. Она помогала нам принять и осмыслить всю безнадежность нашего существования до и после ГБН. — Можно ли, на ваш взгляд, считать фондовскую группу — хозяев и охранников — ОПГ или бандой, как их сегодня подают в отдельных блогах? Есть ли в их поведении что-то напоминающее преступную группировку? — У меня нет фактов и доказательств, чтобы так утверждать. Но, исходя из личного опыта пребывания в ГБН, а также основываясь на материалах и документах из общедоступных источников, с которыми я познакомилась за последний год, прихожу именно к таким выводам. — Если не будет фонда, как вам кажется — ситуация в Свердловской области как-то поменяется? Альтернативные варианты реабилитации какие-то вы видите? — Я — не политик, не общественный деятель и никакими экстрасенсорными возможностями не обладаю, поэтому про ситуацию ничего сказать не могу. Я точно знаю, как нельзя «лечить» наркоманов: недобровольно, убивая остатки человеческой гордости. Чем, по сути, и занимаются неспециалисты, зачастую с уголовным прошлым, которые реализуют собственные амбиции на проблемах больных людей. Я ищу свой путь в новой жизни. И, может, спустя какое-то время, мы с вами встретимся вновь и обсудим альтернативный вариант реабилитации — мой. *** Рассказанное Натальей Гриневской может стать откровением разве что для рядового гражданина, знающего о деятельности фонда по блогу Евгения Ройзмана (официальный сайт фонда не обновляется с декабря прошлого года) и его сподвижников. Для людей, профессионально занимающихся контролем за соблюдением прав человека, нормы обращения с реабилитантами в фонде давно не секрет. Однако правозащитники не спешат высказать свое недовольство. Например, уполномоченный по правам человека в Свердловской области Татьяна Мерзлякова всегда отзывалась о фонде и жизни реабилитантов там исключительно с положительной стороны, а потому руководители фонда любят приглашать омбудсмена для показательных визитов. К сожалению, Татьяна Мерзлякова оказалась недоступна для комментария по данной теме. Другие же правозащитники считают уполномоченного — «ширмой и прикрытием» тому, о чем рассказывает Гриневская. Сами же не рискуют соваться в разбирательства — каждый по своей причине. Член Общественной Наблюдательной Комиссии по правам человека в местах принудительного содержания Свердловской области Вячеслав Башков отреагировал на наш вопрос о невмешательстве своем блоге в Твиттере: «Тут меня спрашивают, почему правозащитники не борются с нарушением прав наркоманов в фонде Ройзмана? Был один, так ему наркоту подбросили. Причём парень не с Ройзманом боролся, а именно за права наркоманов. Но видимо мешал. Теперь сидит на ИК-62 в Ивделе». Вмешаться не так-то просто, если организация ко всему прочему еще и крайне закрытая. Председатель екатеринбургского фонда «Мемориал» Анна Пастухова рассказывает, что побывала в фонде лишь однажды, но сразу же была очень поражена тамошним методами воспитания. «Я была там сравнительно давно. Тогда, помню, очень удивилась, что реабилитанты были прикованы наручниками, поразительно просто. И ведь там, несмотря на заявления о реабилитации наркоманов, нет ни одного медицинского прибора и медсотрудника, потому как Ройзман считает наркоманию пагубной привычкой, плохим воспитанием, а не болезнью. Наркоманы — это те, кто выталкивается из общества, кто теряет свои социальные корни — это да, но кто в эту ловушку попал, он ведь уже нуждается в медицинской помощи, психологической, но ни в коем случае не насильственном обращении. Я была в реабилитационном центре в Ижевском, так комфортные условия, санаторий просто. Ройзман в чем-то гениальный организатор, но методы его совершенно не вдохновляют. Он эдакий местный уральский казак — по сути, он ведь создает силовую структуру, но она не для цивилизованного общества. Никто не должен подменять собой ни силовые, ни властные». Президент свердловской общественной организации «Центр поддержки гражданских инициатив «Открытое общество», кандидат юридических наук Татьяна Тагиева считает, что фонд — это пережиток прошлого; а вся его известность и хваленая эффективность — заслуга банальной рекламы, за которой ничего не стоит. «Вся либеральная пресса поддерживает насилие, творимое фондовцами, — констатирует Татьяна Тагиева. — И это несмотря на то, что один из столпов, на котором либеральное общество должно держаться — это культура уважения человеческого достоинства. Фонд так прочно засел в головах благодаря тому, что его очень широко рекламируют и преподносят, как единственный возможный выход. Он и держится-то сейчас в основном на полном отсутствии информированности наркозависимых и крайней степени отчаяния их родственников и друзей. От нормальной, сложившейся и уже достаточно окрепшей в Свердловской области реабилитационной системы он стоит откровенным особняком, категорически не желая ни к чему присоединяться и работать над проблемой в системе, с помощью зарекомендовавших себя методик. Это Ройзман говорит, что к нему всех везут и вот они все в трудах, а при этом десятки существующих в том числе и в Свердловской области фондов, имеющих и статистику, и результативность — об этом просто не говорят».

прочитать статью полностью