«Думал, никто не голосует за ЕР, а в тюрьме понимаешь: не все как ты»

Спустя пять лет фигурант «болотного дела» Алексей Гаскаров подвел итоги протеста 2012 года

© Служба новостей «URA.RU»
Размер текста
-
17
+
Алексей Гаскаров считает, что 6 мая 2012 года был пик протестной активности, который власти свели на нет. Кадр с "Марша миллионов"
Алексей Гаскаров считает, что 6 мая 2012 года был пик протестной активности, который власти свели на нет. Кадр с "Марша миллионов" Фото:

Пять лет назад, 6 мая 2012 года, прошла самая громкая протестная акция последнего десятилетия, которая закончилась столкновениями с полицией и дальнейшими уголовными делами. В преддверии пятилетия «Болотки» «URA.RU» встретилось с одним из участником тех событий. Антифашист Алексей Гаскаров, 27-й фигурант «болотного дела», освободился осенью 2016 года после трех с половиной лет заключения.

Он моментально отреагировал на запрос агентства. Встречу назначил в тот же день и сразу после знакомства поинтересовался, в каком году Ройзман стал мэром Екатеринбурга, посетовав, что пока не очень хорошо ориентируется в политических событиях, которые произошли в России за время его заключения. Гаскаров говорил скороговоркой, казалось, что ответы на некоторые вопросы он десятки раз проговаривал, еще будучи в заключении. Об уроках «Болотной», надеждах на либерализацию Путина и общее благо для всех — «узник Болотной» Алексей Гаскаров.

— В протесте пятилетней давности было две запоминающиеся «Болотные». Первая — митинг 10 декабря 2011-го, и вторая — «Марш миллионов» 6 мая 2012-го. Расскажи, как протест поменялся от Болотной к Болотной, по твоим ощущениям? На какой точке вышел к 6 мая?

Интервью с Алексеем Гаскаровым. Москва, гаскаров алексей
Фигурант «болотного дела» Алексей Гаскаров не понимает, за что его благодарят незнакомые люди
Фото:

— Стотысячный митинг в декабре 2011 года стал для всех неожиданностью. И я не был исключением, потому что привык, что в России политика мало кого интересует. Типичное оппозиционное мероприятие в Москве максимально могло тогда собрать до трех тысяч человек. Поэтому выход 100 тысяч стал неожиданностью даже для тех, кто давно находился в оппозиционной среде.

Мобилизационную роль тогда сыграли технологии: выборы фальсифицировали и раньше, но теперь мобильные телефоны их засняли и ярко преподнесли на YouTube. Свою роль сыграла и «медведевская либерализация», на которую даже возлагались какие-то надежды. Люди будто проснулись, были воодушевлены тем, что нас много. Казалось, что наконец-то что-то можно изменить, особенно когда заговорили о расколе в элитах (ведь экс-глава Минфина Алексей Кудрин пришел нас поддержать на Сахарова 24 декабря). Мы поверили, что возможна какая-то разморозка. И в первое время нам действительно пошли навстречу: начались разговоры о возврате выборов губернаторов, встречи с оппозицией.

Но 6 мая были уже другие настроения. Прошли выборы, Путин стал президентом, и было непонятно, что делать дальше. Стало ясно, что ничего не меняется. Протест получил к тому моменту какую-то эстетическую окраску, было понятно, что люди были не готовы, несмотря на очевидность правоты своей позиции, пойти куда-то дальше, а не просто ходить по митингам.

— Ты думаешь, это был пик митинговой активности? Продолжения просто могло не случиться?

— Мне казалось, что да. И надо понимать, что события 6 мая на Болотной площади — это была попытка властей разобраться с непонятной ситуацией, которую они не могли контролировать: когда они не реагируют на массовые акции, а люди все равно выходят и их численность меньше не становится. И вот этот перевод мирного протеста в немирный показался для них решением.

Ведь сама логика «болотного дела» — наказать людей из разных социальных групп, чтобы каждый почувствовал опасность. Будь он активистом, как я, который давно находится в теме, или примерным семьянином, как мой «подельник» Александр Марголин, или какой-нибудь пенсионеркой, которая тоже проходила с нами по делу.

У властей был страх, потому что 100 тысяч они еще могут разогнать, а если бы вышло 500 тысяч, то это уже просто физически было бы невозможно. А это была реальная цель оппозиции — вывести на улицы 500 тысяч.

— Думаешь, вам бы удалось вывести полмиллиона человек?

— Наверное, это было бы реально, потому что все работает по принципу снежного кома. Когда выходит 100 тысяч человек, это становится заметным, начинается вал популярности: приходишь на митинг и уже не чувствуешь себя маргиналом, а чувствуешь, что делаешь то же, что все. И чем больше людей выходит, тем быстрее этот «снежный ком» растет. Но проблема была в том, что всплеск был неожиданным и организаторы не понимали, как можно мероприятия сделать более эффективными и интересными.

По сути, 6 мая было шествие, закончившееся митингом. На нем какие-то 20 человек толкали речи, которые большинству были вообще неинтересны. Этот способ коммуникаций довольно странный и несовременный. Люди давно не ходят на митинги, чтобы услышать со сцены что-то новое, и во всем мире давно уже так не работают. Но в тот момент все происходило быстро.

Организаторы не успевали друг с другом даже познакомиться и понять, кто чего хочет и у кого какая мотивация во всей этой истории.

Митинг партии "Справедливая Россия" против новой транспортной схемы Екатеринбурга. Екатеринбург, пикет, акция протеста, массовое мероприятие, общественный транспорт, митинг
Регионы живут социальной повесткой куда больше, чем политической. Это пытался прощупать КСО в 2012 году, а Навальный использовал в марте 2017
Фото: Владимир Жабриков © URA.RU

Уже после Болотной я попал в координационный совет оппозиции, где были все эти люди — Алексей Навальный, Борис Немцов и другие. Тогда мы пытались что-то планировать, мы видели разрыв между Москвой и остальной Россией, и нашей задачей было выходить в регионы и пытаться понять региональную повестку. Собственно, сейчас этим занимается Навальный. И вот эта акция 26 марта как раз показала, что та стратегия, которую мы пытались реализовать тогда, была правильная. Но опять же в тот момент не было на это сил, ресурсов, люди были не готовы профессионально работать в этой сфере.

— Ты сейчас понимаешь, ради чего все это было тогда, и во что протест перерос сейчас? Действительно кто-то «слил» протест?

— Дело не в том, что кто-то слил протест. Просто, к сожалению, власть всегда провоцируют на какие-то радикальные действия. Современное государство обладает мощью и возможностями подавить любое выступление. Поэтому здесь меня больше волнует не судьба оппозиции и то, что там получилось или не получилось, меня реально беспокоит происходящее сейчас в стране. Это для меня важнее.

Было бы гораздо лучше, если бы в итоге в глазах общества мы остались агентами Госдепа, но при этом система бы изменилась и всем бы стало хорошо.

В какой-то момент у меня были какие-то иллюзии: я ездил по Москве в автозаке и в окно видел собянинскую модернизацию, эти зеленые зоны. Когда читал интервью Капкова, то все звучало так: мол, мы создали удобную среду для того, чтобы люди успокоились. Думаешь: ну и хорошо, это лучше, чем ничего. А судьба оппозиции здесь вообще вторична.

— Те люди, которые вышли на Болотную, готовы работать на систему, чтобы свою компетентность применить на благо России, несмотря на то, что Путин, против которого они выступают, продолжает руководить страной?

— Это одна из стратегий для тех, кто остался. Довольно много из тех, кто ходил на Болотную, сейчас сидят на каких-то проектах, просто это не так сильно афишируется. Но есть и такие примеры, как Никита Белых [экс-губернатор Кировской области, обвиняется в получении взятки в особо крупном размере], который давно эту стратегию пытался опробовать, и мы видели, чем это закончилось. Какие-то единичные включения в систему, к сожалению, приводят к тому, что человек скорее становится ее частью, а она сама не меняется в лучшую сторону.

Когда я в тюрьме оказался, у меня появилась возможность познакомиться с людьми, с которыми на воле никогда бы не встретился. Это люди из правительства, которые сидели по экономическим статьям, и какие-то главы департаментов по строительству. От них узнал гораздо больше о том, как система устроена. Я не знаю, насколько им можно верить, учитывая, что они сидят за мошенничество. Но рассказывают, например, что должности можно купить за деньги, а чем дальше ты продвигаешься по служебной лестнице, тем больше тебя замазывают уголовными делами, чтобы потом ты тоже стал частью круговой поруки.

— Ты веришь в либерализацию при Путине?

— На самом деле я долго не понимал, почему Кремль на это не идет.

Условная либерализация и возвращение политической дискуссии не означали бы сразу переход власти, не знаю, к какому-нибудь Навальному.

У Путина огромный рейтинг, и реально ему многие доверяют. Ну, будет у него рейтинг не 86%, а 56%. Он все равно останется у власти, но при этом много чего полезного произойдет. Но такое ощущение, что есть какие-то внутренние механизмы, которые заставляют их действовать вот так, как они действуют, то есть еще больше закручивать гайки.

Интервью с Алексеем Гаскаровым. Москва, гаскаров алексей
Алексей Гаскаров не считает себя героем и хотел бы забыть все о своем пребывании в тюрьме
Фото: Владимир Андреев © URA.RU

— Про Навального вспомнил. Он же единственный из вашего КСО, кто не только остался, но и закрепился в политике?

— Не считая Немцова, которого убили, конечно, да. Координационный совет был довольно странной структурой. Мы понимали, что необходимо как-то прозрачно координировать протестную деятельность. При этом не все, кто попал в КСО, были политиками. Некоторые просто вынуждены были взять на себя эту роль, как, например, Дмитрий Быков, который вообще далек от этого. Поэтому у меня нет никакого удивления от того, что координационный совет оказался не очень успешным.

Навальный, действительно (несмотря на то, что у меня с ним разные взгляды на многие вещи), сам добился многого. И поэтому сейчас вполне объективно претендует на лидерство. Других людей в оппозиции я не вижу. Многие из тех, кто составлял тогда ядро протеста, ушли в малые дела. Это все началось с потопа в Крымске, когда сотни людей поехали волонтерами помогать. Потом все они оказались в таких проектах, как «Нужна помощь» или «Такие дела», в каких-то гуманитарных или просветительских историях, кто-то пошел в муниципальные депутаты.

Когда ты оказываешься внутри протестной среды, ты получаешь исключительный опыт. Вы делаете все не за деньги, а на энтузиазме.

Для многих важен не столько результат, сколько сама общность, какой-то возврат осмысленной жизни.

И, столкнувшись с этим, довольно тяжело отказаться от этой деятельности. И очень здорово, что они ищут возможность применить себя в чем-то еще в условиях, когда закрыты политические перспективы.

— Скажи, в тюрьме ты обзавелся новыми связями, появились новые знакомые?

Интервью с Алексеем Гаскаровым. Москва, гаскаров алексей
В конце разговора Гаскаров признался, что иногда с трудом подбирал слова, так как работает над собой, вычищает из речи тюремный жаргон
Фото: Владимир Андреев © URA.RU

— Нет, мы все равно довольно разные люди. Но мне это было довольно забавно. В чем большой минус оппозиционной среды — в замкнутости на себе. Я читал исследование о том, как закачали профили тех, кто выходил на Болотную, отметился в соцсетях: «Я приду». И выяснилось, что эти люди фактически все друг с другом знакомы чуть ли не через два рукопожатия. Собственно, попадаешь в тюрьму и понимаешь, что Россия — она вообще по-другому живет. Ты сталкиваешься вообще с какой-то другой жизненной реальностью. Забавно, что сети устроены так, что в ленте выдаются люди, которые тебе ближе, которые пишут то, что тебе интересно. А в тюрьме ты сидишь в секторе с 300 совершенно разными людьми.

Все привыкли думать, что, мол, никто не голосует за «Единую Россию». Все наши знакомые не проголосовали, поэтому точно сфальсифицировали, откуда там 70% может быть? Но в тюрьме включают новости — и понимаешь, что все думают не так, как ты.

И когда ты долго находишься с зеками, видишь, как они отношения выстраивают в замкнутом пространстве, понимаешь, что вообще-то, если они способны нормально организоваться и как-то отстаивать свои права внутри этой системы, то и большое общество тоже может это сделать.

Я даже больше стал верить в то, что какие-то коллективные установки еще существуют и люди способны к солидарности, какой-то координации, к сотрудничеству.

— Можешь оценить свои потери за эти пять лет?

— Мои профессиональные интересы связаны с определенными государственными задачами. И мне не следовало бы говорить про «болотное дело» с журналистами, но надо до конца довести это дело, несмотря на какие-то репутационные риски. Если кому-то интересно рефлексировать относительно того, что там произошло 6 мая, я всегда иду навстречу. Просто дал себе установку, что это нужно, ведь просидел три с половиной года. За это время я мог бы стать успешным человеком. Мне же было 27, вышел — стало 31. Люди, с которыми тогда вместе работал, поднялись, а я начинаю все сначала.

Митинг в поддержку Вологжениновой. Екатеринбург, митинг, болотная площадь, 6мая
Фото Алексея Гаскарова с митинга 6 мая 2012 года на плакате во время митинга в поддержку Екатерины Вологжениновой. Екатеринбург, май 2016 года
Фото: Анна Майорова © URA.RU

Что касается каких-то личных потерь, я никогда не мыслил этими категориями. На Болотной было 30 тысяч человек, а посадили 30. Это какой-то там 0,01 процента. Даже сейчас, когда 26 марта задержали тысячу, это все равно небольшая доля тех, кто вышел.

К сожалению, так бывает, что борьба за свободу всегда сопряжена с чьими-то потерями, и, блин, просто хорошо бы это минимизировать. Я сейчас всем говорю: ребята, не надо провоцировать ОМОН, не вступайте в конфликты. 26 марта я тоже был на этом мероприятии. Естественно, не полез ни в какую гущу событий и людям говорил: не надо останавливаться на Пушкинской площади, не надо вешать плакаты на памятники. Прошел по Тверской — иди домой. Круто, вас много, ярко, хорошо, никакого закона не нарушаете, просто мимо идете. Но всегда будут те, кто не послушает.

— К тебе не прислушиваются, ты не стал символом «Сопротивления»?

— Было немного неловко, когда я вышел, потому что понимал, что у многих людей есть какие-то надежды относительно меня. Надо понимать, что никакого геройства в нашей истории вообще нет. Мы ничего не сделали такого важного, чтобы оказаться в тюрьме. Ты выходишь из-за решетки, а тебя многие благодарят не ясно за что, куда-то зовут, звонят журналисты, спрашивают мнение по политическим вопросам. Я вообще ничего такого не сделал, чтобы стать экспертом в политике.

В случае с «Болотной» это немного искусственно выглядит, потому что нас там не пытали, чтобы мы дали показания на кого-то. Это было довольно добровольно: даешь показания и либо выходишь, либо идешь на маленький срок, не даешь — получаешь свои три с половиной года.

Я не хотел бы получать известность из-за того, что сидел — типа я страдалец такой.

Понятно, что с советских времен, с книг Шаламова и Солженицына, сложилась особая история с тюрьмой, много нормальных людей через нее прошли. Поэтому в России никому не надо ничего объяснять про тюрьму, в принципе, ну сидел — и сидел. Я даже первое время, когда пытался устроиться на работу, в резюме писал, что сидел по «болотному делу».

— И что тебе отвечали?

— Мне отвечали те, кто не дочитывал до конца, но потом все равно пропадали. В итоге я эту строчку убрал и стал ходить на встречи и предупреждать уже лично.

— То есть они не знали, кто такой Алексей Гаскаров?

— Нет. Самое забавное, что люди, с которыми я сейчас работаю, тоже не понимают, кто я такой. Я сказал руководству, «безопасники» знают. Но коллеги — нет. С ними на любые темы общаюсь, но не буду же говорить: а вы знаете, я в тюрьме сидел. Иногда, когда заходят разговоры про тюрьму и я понимаю, что они не знают, о чем говорят, стараюсь не демонстрировать свою осведомленность.

На работе у меня все ходят в футболках с Путиным, так что стараюсь лишний раз даже не спорить о политике и вообще не привлекать к себе внимание.

Пока для себя решил разделить свои политические взгляды и работу. Хотя у меня очень жесткая позиция в компании: скажем так, когда я вижу, что какие-то решения принимают несправедливо, прямо об этом говорю. Но я понимаю, что если сейчас выяснится, что я супероппозиционер и «болотник», то мою критику будут воспринимать определенным образом: мол, понятно, ты так говоришь, потому что ненавидишь власть.

Публикации, размещенные на сайте www.ura.news и датированные до 19.02.2020 г., являются архивными и были выпущены другим средством массовой информации. Редакция и учредитель не несут ответственности за публикации других СМИ в соответствии с п. 6 ст. 57 Закона РФ от 27.12.1991 №2124-1 «О средствах массовой информации»

Сохрани номер URA.RU - сообщи новость первым!

Подписка на URA.RU в Telegram - удобный способ быть в курсе важных новостей! Подписывайтесь и будьте в центре событий. Подписаться.

Все главные новости России и мира - в одном письме: подписывайтесь на нашу рассылку.
На почту выслано письмо с ссылкой. Перейдите по ней, чтобы завершить процедуру подписки.
Пять лет назад, 6 мая 2012 года, прошла самая громкая протестная акция последнего десятилетия, которая закончилась столкновениями с полицией и дальнейшими уголовными делами. В преддверии пятилетия «Болотки» «URA.RU» встретилось с одним из участником тех событий. Антифашист Алексей Гаскаров, 27-й фигурант «болотного дела», освободился осенью 2016 года после трех с половиной лет заключения. Он моментально отреагировал на запрос агентства. Встречу назначил в тот же день и сразу после знакомства поинтересовался, в каком году Ройзман стал мэром Екатеринбурга, посетовав, что пока не очень хорошо ориентируется в политических событиях, которые произошли в России за время его заключения. Гаскаров говорил скороговоркой, казалось, что ответы на некоторые вопросы он десятки раз проговаривал, еще будучи в заключении. Об уроках «Болотной», надеждах на либерализацию Путина и общее благо для всех — «узник Болотной» Алексей Гаскаров. — В протесте пятилетней давности было две запоминающиеся «Болотные». Первая — митинг 10 декабря 2011-го, и вторая — «Марш миллионов» 6 мая 2012-го. Расскажи, как протест поменялся от Болотной к Болотной, по твоим ощущениям? На какой точке вышел к 6 мая? — Стотысячный митинг в декабре 2011 года стал для всех неожиданностью. И я не был исключением, потому что привык, что в России политика мало кого интересует. Типичное оппозиционное мероприятие в Москве максимально могло тогда собрать до трех тысяч человек. Поэтому выход 100 тысяч стал неожиданностью даже для тех, кто давно находился в оппозиционной среде. Мобилизационную роль тогда сыграли технологии: выборы фальсифицировали и раньше, но теперь мобильные телефоны их засняли и ярко преподнесли на YouTube. Свою роль сыграла и «медведевская либерализация», на которую даже возлагались какие-то надежды. Люди будто проснулись, были воодушевлены тем, что нас много. Казалось, что наконец-то что-то можно изменить, особенно когда заговорили о расколе в элитах (ведь экс-глава Минфина Алексей Кудрин пришел нас поддержать на Сахарова 24 декабря). Мы поверили, что возможна какая-то разморозка. И в первое время нам действительно пошли навстречу: начались разговоры о возврате выборов губернаторов, встречи с оппозицией. Но 6 мая были уже другие настроения. Прошли выборы, Путин стал президентом, и было непонятно, что делать дальше. Стало ясно, что ничего не меняется. Протест получил к тому моменту какую-то эстетическую окраску, было понятно, что люди были не готовы, несмотря на очевидность правоты своей позиции, пойти куда-то дальше, а не просто ходить по митингам. — Ты думаешь, это был пик митинговой активности? Продолжения просто могло не случиться? — Мне казалось, что да. И надо понимать, что события 6 мая на Болотной площади — это была попытка властей разобраться с непонятной ситуацией, которую они не могли контролировать: когда они не реагируют на массовые акции, а люди все равно выходят и их численность меньше не становится. И вот этот перевод мирного протеста в немирный показался для них решением. Ведь сама логика «болотного дела» — наказать людей из разных социальных групп, чтобы каждый почувствовал опасность. Будь он активистом, как я, который давно находится в теме, или примерным семьянином, как мой «подельник» Александр Марголин, или какой-нибудь пенсионеркой, которая тоже проходила с нами по делу. У властей был страх, потому что 100 тысяч они еще могут разогнать, а если бы вышло 500 тысяч, то это уже просто физически было бы невозможно. А это была реальная цель оппозиции — вывести на улицы 500 тысяч. — Думаешь, вам бы удалось вывести полмиллиона человек? — Наверное, это было бы реально, потому что все работает по принципу снежного кома. Когда выходит 100 тысяч человек, это становится заметным, начинается вал популярности: приходишь на митинг и уже не чувствуешь себя маргиналом, а чувствуешь, что делаешь то же, что все. И чем больше людей выходит, тем быстрее этот «снежный ком» растет. Но проблема была в том, что всплеск был неожиданным и организаторы не понимали, как можно мероприятия сделать более эффективными и интересными. По сути, 6 мая было шествие, закончившееся митингом. На нем какие-то 20 человек толкали речи, которые большинству были вообще неинтересны. Этот способ коммуникаций довольно странный и несовременный. Люди давно не ходят на митинги, чтобы услышать со сцены что-то новое, и во всем мире давно уже так не работают. Но в тот момент все происходило быстро. Организаторы не успевали друг с другом даже познакомиться и понять, кто чего хочет и у кого какая мотивация во всей этой истории. Уже после Болотной я попал в координационный совет оппозиции, где были все эти люди — Алексей Навальный, Борис Немцов и другие. Тогда мы пытались что-то планировать, мы видели разрыв между Москвой и остальной Россией, и нашей задачей было выходить в регионы и пытаться понять региональную повестку. Собственно, сейчас этим занимается Навальный. И вот эта акция 26 марта как раз показала, что та стратегия, которую мы пытались реализовать тогда, была правильная. Но опять же в тот момент не было на это сил, ресурсов, люди были не готовы профессионально работать в этой сфере. — Ты сейчас понимаешь, ради чего все это было тогда, и во что протест перерос сейчас? Действительно кто-то «слил» протест? — Дело не в том, что кто-то слил протест. Просто, к сожалению, власть всегда провоцируют на какие-то радикальные действия. Современное государство обладает мощью и возможностями подавить любое выступление. Поэтому здесь меня больше волнует не судьба оппозиции и то, что там получилось или не получилось, меня реально беспокоит происходящее сейчас в стране. Это для меня важнее. Было бы гораздо лучше, если бы в итоге в глазах общества мы остались агентами Госдепа, но при этом система бы изменилась и всем бы стало хорошо. В какой-то момент у меня были какие-то иллюзии: я ездил по Москве в автозаке и в окно видел собянинскую модернизацию, эти зеленые зоны. Когда читал интервью Капкова, то все звучало так: мол, мы создали удобную среду для того, чтобы люди успокоились. Думаешь: ну и хорошо, это лучше, чем ничего. А судьба оппозиции здесь вообще вторична. — Те люди, которые вышли на Болотную, готовы работать на систему, чтобы свою компетентность применить на благо России, несмотря на то, что Путин, против которого они выступают, продолжает руководить страной? — Это одна из стратегий для тех, кто остался. Довольно много из тех, кто ходил на Болотную, сейчас сидят на каких-то проектах, просто это не так сильно афишируется. Но есть и такие примеры, как Никита Белых [экс-губернатор Кировской области, обвиняется в получении взятки в особо крупном размере], который давно эту стратегию пытался опробовать, и мы видели, чем это закончилось. Какие-то единичные включения в систему, к сожалению, приводят к тому, что человек скорее становится ее частью, а она сама не меняется в лучшую сторону. Когда я в тюрьме оказался, у меня появилась возможность познакомиться с людьми, с которыми на воле никогда бы не встретился. Это люди из правительства, которые сидели по экономическим статьям, и какие-то главы департаментов по строительству. От них узнал гораздо больше о том, как система устроена. Я не знаю, насколько им можно верить, учитывая, что они сидят за мошенничество. Но рассказывают, например, что должности можно купить за деньги, а чем дальше ты продвигаешься по служебной лестнице, тем больше тебя замазывают уголовными делами, чтобы потом ты тоже стал частью круговой поруки. — Ты веришь в либерализацию при Путине? — На самом деле я долго не понимал, почему Кремль на это не идет. Условная либерализация и возвращение политической дискуссии не означали бы сразу переход власти, не знаю, к какому-нибудь Навальному. У Путина огромный рейтинг, и реально ему многие доверяют. Ну, будет у него рейтинг не 86%, а 56%. Он все равно останется у власти, но при этом много чего полезного произойдет. Но такое ощущение, что есть какие-то внутренние механизмы, которые заставляют их действовать вот так, как они действуют, то есть еще больше закручивать гайки. — Про Навального вспомнил. Он же единственный из вашего КСО, кто не только остался, но и закрепился в политике? — Не считая Немцова, которого убили, конечно, да. Координационный совет был довольно странной структурой. Мы понимали, что необходимо как-то прозрачно координировать протестную деятельность. При этом не все, кто попал в КСО, были политиками. Некоторые просто вынуждены были взять на себя эту роль, как, например, Дмитрий Быков, который вообще далек от этого. Поэтому у меня нет никакого удивления от того, что координационный совет оказался не очень успешным. Навальный, действительно (несмотря на то, что у меня с ним разные взгляды на многие вещи), сам добился многого. И поэтому сейчас вполне объективно претендует на лидерство. Других людей в оппозиции я не вижу. Многие из тех, кто составлял тогда ядро протеста, ушли в малые дела. Это все началось с потопа в Крымске, когда сотни людей поехали волонтерами помогать. Потом все они оказались в таких проектах, как «Нужна помощь» или «Такие дела», в каких-то гуманитарных или просветительских историях, кто-то пошел в муниципальные депутаты. Когда ты оказываешься внутри протестной среды, ты получаешь исключительный опыт. Вы делаете все не за деньги, а на энтузиазме. Для многих важен не столько результат, сколько сама общность, какой-то возврат осмысленной жизни. И, столкнувшись с этим, довольно тяжело отказаться от этой деятельности. И очень здорово, что они ищут возможность применить себя в чем-то еще в условиях, когда закрыты политические перспективы. — Скажи, в тюрьме ты обзавелся новыми связями, появились новые знакомые? — Нет, мы все равно довольно разные люди. Но мне это было довольно забавно. В чем большой минус оппозиционной среды — в замкнутости на себе. Я читал исследование о том, как закачали профили тех, кто выходил на Болотную, отметился в соцсетях: «Я приду». И выяснилось, что эти люди фактически все друг с другом знакомы чуть ли не через два рукопожатия. Собственно, попадаешь в тюрьму и понимаешь, что Россия — она вообще по-другому живет. Ты сталкиваешься вообще с какой-то другой жизненной реальностью. Забавно, что сети устроены так, что в ленте выдаются люди, которые тебе ближе, которые пишут то, что тебе интересно. А в тюрьме ты сидишь в секторе с 300 совершенно разными людьми. Все привыкли думать, что, мол, никто не голосует за «Единую Россию». Все наши знакомые не проголосовали, поэтому точно сфальсифицировали, откуда там 70% может быть? Но в тюрьме включают новости — и понимаешь, что все думают не так, как ты. И когда ты долго находишься с зеками, видишь, как они отношения выстраивают в замкнутом пространстве, понимаешь, что вообще-то, если они способны нормально организоваться и как-то отстаивать свои права внутри этой системы, то и большое общество тоже может это сделать. Я даже больше стал верить в то, что какие-то коллективные установки еще существуют и люди способны к солидарности, какой-то координации, к сотрудничеству. — Можешь оценить свои потери за эти пять лет? — Мои профессиональные интересы связаны с определенными государственными задачами. И мне не следовало бы говорить про «болотное дело» с журналистами, но надо до конца довести это дело, несмотря на какие-то репутационные риски. Если кому-то интересно рефлексировать относительно того, что там произошло 6 мая, я всегда иду навстречу. Просто дал себе установку, что это нужно, ведь просидел три с половиной года. За это время я мог бы стать успешным человеком. Мне же было 27, вышел — стало 31. Люди, с которыми тогда вместе работал, поднялись, а я начинаю все сначала. Что касается каких-то личных потерь, я никогда не мыслил этими категориями. На Болотной было 30 тысяч человек, а посадили 30. Это какой-то там 0,01 процента. Даже сейчас, когда 26 марта задержали тысячу, это все равно небольшая доля тех, кто вышел. К сожалению, так бывает, что борьба за свободу всегда сопряжена с чьими-то потерями, и, блин, просто хорошо бы это минимизировать. Я сейчас всем говорю: ребята, не надо провоцировать ОМОН, не вступайте в конфликты. 26 марта я тоже был на этом мероприятии. Естественно, не полез ни в какую гущу событий и людям говорил: не надо останавливаться на Пушкинской площади, не надо вешать плакаты на памятники. Прошел по Тверской — иди домой. Круто, вас много, ярко, хорошо, никакого закона не нарушаете, просто мимо идете. Но всегда будут те, кто не послушает. — К тебе не прислушиваются, ты не стал символом «Сопротивления»? — Было немного неловко, когда я вышел, потому что понимал, что у многих людей есть какие-то надежды относительно меня. Надо понимать, что никакого геройства в нашей истории вообще нет. Мы ничего не сделали такого важного, чтобы оказаться в тюрьме. Ты выходишь из-за решетки, а тебя многие благодарят не ясно за что, куда-то зовут, звонят журналисты, спрашивают мнение по политическим вопросам. Я вообще ничего такого не сделал, чтобы стать экспертом в политике. В случае с «Болотной» это немного искусственно выглядит, потому что нас там не пытали, чтобы мы дали показания на кого-то. Это было довольно добровольно: даешь показания и либо выходишь, либо идешь на маленький срок, не даешь — получаешь свои три с половиной года. Я не хотел бы получать известность из-за того, что сидел — типа я страдалец такой. Понятно, что с советских времен, с книг Шаламова и Солженицына, сложилась особая история с тюрьмой, много нормальных людей через нее прошли. Поэтому в России никому не надо ничего объяснять про тюрьму, в принципе, ну сидел — и сидел. Я даже первое время, когда пытался устроиться на работу, в резюме писал, что сидел по «болотному делу». — И что тебе отвечали? — Мне отвечали те, кто не дочитывал до конца, но потом все равно пропадали. В итоге я эту строчку убрал и стал ходить на встречи и предупреждать уже лично. — То есть они не знали, кто такой Алексей Гаскаров? — Нет. Самое забавное, что люди, с которыми я сейчас работаю, тоже не понимают, кто я такой. Я сказал руководству, «безопасники» знают. Но коллеги — нет. С ними на любые темы общаюсь, но не буду же говорить: а вы знаете, я в тюрьме сидел. Иногда, когда заходят разговоры про тюрьму и я понимаю, что они не знают, о чем говорят, стараюсь не демонстрировать свою осведомленность. На работе у меня все ходят в футболках с Путиным, так что стараюсь лишний раз даже не спорить о политике и вообще не привлекать к себе внимание. Пока для себя решил разделить свои политические взгляды и работу. Хотя у меня очень жесткая позиция в компании: скажем так, когда я вижу, что какие-то решения принимают несправедливо, прямо об этом говорю. Но я понимаю, что если сейчас выяснится, что я супероппозиционер и «болотник», то мою критику будут воспринимать определенным образом: мол, понятно, ты так говоришь, потому что ненавидишь власть.
Расскажите о новости друзьям

{{author.id ? author.name : author.author}}
© Служба новостей «URA.RU»
Размер текста
-
17
+
Расскажите о новости друзьям
Загрузка...