Пять вопросов о Дне народного единства

Спецоперация на Украине заставила россиян по-новому взглянуть на День народного единства, и сегодня многие уже без труда могут сказать, что лежит в его основе. По мнению политологов, пока рано говорить, что праздник стал истинно народным — для этого должны сформироваться определенные условия. Но точно можно сказать, что реальная угроза внешнего врага объединила значительную часть населения страны, и люди поняли, что добиться победы можно, только будучи единым целым.

На пять главных вопросов URA.RU о Дне народного единства ответили научный руководитель Института региональных проблем Дмитрий Журавлев, старший преподаватель МГИМО МИД РФ Алексей Зудин и политконсультант и социолог Роман Ларионов.

Россия будет отмечать 4 ноября в двадцатый раз. Прижился ли этот праздник в обществе?

А. Зудин: Праздник стал приживаться. Первоначально, как любая новинка, он не пользовался заметной поддержкой, воспринимался с неким недоверием или отсутствием интереса. По мере того как в обществе менялась атмосфера, укреплялись патриотические настроения, начала расти поддержка 4 ноября. Этот праздник на пути к тому, чтобы стать народным. Для кого-то он соседствует с Днем Октябрьской революции, который имел существенное значение в ушедшей советской эпохе. В центре его была революция, причем исходно — мировая революция.

А революция – это всегда разрушение государства. Смысл же Дня народного единства совершенно противоположный: его фокус направлен на ценность общенационального единства, и его центральная идея в том, что только общенациональное единство способно сохранить государство.

Р. Ларионов: Спустя 20 лет, мы пришли к тому, что больше половины населения даже знает, откуда произошел День народного единства. Поэтому с точки зрения социальных ритуалов праздник, конечно, прижился. Но то же самое нельзя сказать о символической составляющей, о значимости Дня народного единства в иерархии праздников — в этом смысле ему еще далеко до того, чтобы стать важным днем для каждого. Потенциал 4 ноября достаточно слаб для того, чтобы его как-то использовать в идеологическом плане. Скажем, День Победы, однозначно, имеет в разы более сильную консолидирующую общество связь.

9 Мая для нас всех главный праздник, это настоящий день народного единства, когда забываются все противоречия. Ну а 4 ноября населением воспринимается спокойно.

Д. Журавлев: Он только приживается. К празднику нужно привыкнуть, либо должна быть эмоция. Так было с 7 ноября, в противовес которому вводился День народного единства: все с утра просыпались в приподнятом настроении, но не потому, что все были коммунистами и Ленина любили, а потому, что, во-первых, все привыкли к празднику, во-вторых, для людей это была эмоция (недаром большевики проводили 7 ноября массовые демонстрации). То же самое было с 1 Мая.

Сейчас у нас лишь два праздника, которые не вызывают ни у кого вопроса «а что празднуем?» — это 9 Мая и Новый год. А 4 ноября этот вопрос пока вызывает. Не от того, что праздник плохой, просто его спустили сверху, и из-за этого он получился не совсем народным.

Если мы будем отмечать его каждый год, пройдет век, и человек, выходя на улицу, будет ощущать, что в стране праздник – это будет уже эмоция.

Изменилось ли отношение к Дню народного единства после начала СВО?

Д. Журавлев: Скорее, за последнее время изменилось отношение к российской истории в более широком смысле слова. Людям понятно, что мы воюем, что есть враг. Наши близкие, знакомые, соседи уходят на войну. Для человека это стало более актуально, но не сам День народного единства.

А. Зудин: За эти 20 лет было два периода подъема патриотических настроений. Первый — это воссоединение Крыма и Севастополя с Россией («Русская весна») и это то, что в русскоязычных областях Украины, которые отвергли госпереворот в Киеве, стала просыпаться русская идентичность, появилось стремление к воссоединению с большой Россией. Вторая волна связана с началом СВО, хотя во многом спецоперация стала для всех неожиданностью.

Как любое неожиданное событие, первое время СВО воспринималась в обществе неоднозначно разными категориями людей, но с течением времени сформировался общенациональный консенсус в поддержке СВО, наших Вооруженных Сил и в понимании того, что нам нужна победа – это условие сохранения суверенного статуса России как государства.

Р. Ларионов: Сложно сказать, изменилось ли отношение к празднику с началом СВО, но оно точно скорректировалось для той части населения, для которой проведение спецоперации является значимым фактором, кто активно следит за этими событиями и сопереживает им. Эти люди обратили дополнительное внимание на этот день, поскольку он все-таки исходит из посыла консолидации народа, независимо от национальности, перед лицом внешней угрозы.

Вот этот образ внешнего врага, который до СВО не звучал так актуально, потому что не было его ощущения в таком живом, остром виде, сегодня есть.

Появилась ли у России национальная идея, которую долго искали и которая объединила бы многонациональный народ?

Д. Журавлев: Национальная идея действительно может только появиться. Никакой национальной идеи создать, посидев и подумав, нельзя: авторы могут сколько угодно писать об этом книжки, получать гонорары, но рядовой гражданин не будет читать их даже по приговору суда. Национальная идея — это разрешение смертельно опасного кризиса. Сейчас у нас идея — победить внешнюю угрозу. И настоящее единство там, где идет война, — на фронте. В больших городах люди живут своей обычной жизнью. Заметьте: основная часть идущих на фронт — это люди из глубинки, а не из мегаполисов, где мало кто хочет отказываться от комфортной жизни.

А. Зудин: Национальная идея — это стержень существования российского государства и российской нации как единого целого. Она шире рамок СВО. И это даже не патриотизм — он является фундаментом национальной идеи.

Чтобы понять, что такое национальная идея, достаточно подойти к зеркалу и посмотреть, и тогда вы поймете, что национальная идея – это сама Россия: ее исторический путь, преодоление препятствий, ее развитие с опорой на тысячелетние традиции государства и общества.

Р. Ларионов: Здесь я сошлюсь на достаточно авторитетные исследования моих коллег — модель «Четырех Россий», сформированной по отношению жителей страны к СВО. У нас нет общенационального сплочения, а есть деление населения на четыре группы: «Россия столичная», «Россия глубинная», «Россия уехавшая» и «Россия воюющая». Так вот для «России воюющей» СВО — наиболее значимая история, она воспринимается и как национальная идея, и как витальная проблема, витальный вызов для страны, через который формируется новое самосознание.

Стоит ли России сегодня опасаться «пятой колонны», национал-предателей, о которых Путин говорил еще в начале СВО?

Д. Журавлев: Конечно. Богатый человек всегда либерал. А главный принцип либералов — жить, как в Америке. Причем они необязательно все предатели: кто-то осознанный предатель, а кто-то искренне верит, что так проще и что, если мы сдадимся Америке и передадим ей все свои богатства, будем жить богаче (так мне сказал, кстати, один студент — он в это верит). С осознанными предателями, как это ни парадоксально, бороться легче: они предают, а это — действие, которое можно вычленить и наказать за него.

А есть люди, которые искренне (зачастую по глупости или из-за корысти) верят, что место России – в «сообществе западных держав». Я не видел ни одного слесаря, который бы выступал с поддержкой Украины, а бизнесменов таких довольно много – их от кормушки отсадили. 

А. Зудин: За время СВО «пятая колонна» из метафорического, абстрактного и несколько фантастического образования превратилась в совершенно реальную опасность, которая воплощена в деятельности конкретных людей, которые находятся на территории России, но их действиями управляют извне. Россия вынуждена бороться с этой «пятой колонной», потому что в ней скрывается угроза национальной безопасности. Поэтому и введены понятия «иностранный агент» и «нежелательная организация», проводится комплекс защитных мероприятий. Борьба с «пятой колонной» реальна: необходимо, чтобы мы победили в СВО и продолжили свое мирное развитие.

Р. Ларионов: Если мы говорим о радикальной оппозиции, ее как политического феномена не существует. Ее политическая инфраструктура фактически ликвидирована, социальная база либо уехала, либо перешла в разряд того, что коллеги называют «Россией столичной»: они выстраивают свою жизнь без политической составляющей.

Есть ли что-то, что даже на фоне такого патриотического подъема разъединяет людей, и насколько это опасно?

Д. Журавлев: Конечно, есть. Разъединяет не социальная стратификация — она всегда была, а наплевательское отношение некоторых чиновников к людям. Имею в виду тех, кто говорит «мы вас воевать не посылали», «макарошки всегда стоят 30 рублей» и прочее. Это же не национал-предатели говорят, а средние чиновники, сами не очень-то богатые, но глубоко презирающие тех, кто ниже их по статусу, по доходу. Если вспомнить пьесу «Любовь Яровая», это такие Дуньки, которых не пустили в Европу, вот они и обиделись. То есть вопрос отношения к людям: возникает разделение на «мы» и «они». Единство России складывается за счет действий высшей власти, но в то же время нередко разъедается из-за хамства, тупости и откровенного вранья средних чиновников.

Мы победим в СВО, и победим за счет тех, кто сейчас на фронте – они не спрашивают, кто у них в районе социалкой рулит, и почему в школе их детей крыша протекает. Они просто воюют. Но когда они вернутся домой, они тоже начнут задавать эти вопросы.

А. Зудин: Линии разъединения основаны на различиях в любом обществе. И эти различия существуют в любую историческую эпоху. Но благополучие любого государства, включая Россию, состоит в способности продуктивно преодолевать эти различия, не отменяя их, выстраивать новые продуктивные, объединяющие связи поверх этих различий.

Р. Ларионов: Разъединяющие факторы есть, и немало. Первое — сама тема СВО вызывает дискуссии. Второе — это ухудшение экономического положения людей. Здесь есть противоречия относительно того, на кого возлагать вину: кто-то обвиняет западные страны и их санкции, кто-то — политику государства. В конце концов, у каждого региона есть свои губернаторы, мэры, которыми люди не довольны, но массовые акции не проводятся, а протестная активность находится на низком уровне. В результатах голосования [в регионах] мы не видим реальный уровень протестной активности. Есть скрытое брожение умов, что не очень хорошо для страны. Но в интересах власти лучше понимать реальный уровень протестных настроений через какие-то видимые показатели, чем догадываться о них или считать, что протестных настроений совсем нет даже в условиях, когда жизнь в стране по объективным причинам не самая простая.